Многие из них написаны еще до или, точнее, вместо чтения самой книги (из серии: «да мне и открывать ее не надо, одного названия достаточно»). Допускаю, что эти авторы не видели даже и обложки. Другие пошли дальше: изучили, как устроена обложка и прочли выделенные абзацы. Этот подход научно обосновал автор анонимной рецензии. С его точки зрения, «текст книги оказывается лишь комментарием к символам обложки, иногда удачным, иногда не очень». Что обозначают знаки? Этот вопрос не дает покоя рецензенту. Между тем, разгадка в стрелке (это он правильно подметил): « Фон — бело-желто-черные полосы, внизу — средневековый знаменосец в латах на коне, вверху вырез-стрелка открывает взгляд В.В.Путина. Стрелка, соответствующая ходу движения всадника, направлена в сторону названия издательства — "Европа"». Напрасно ехидничает неизвестный толкователь «знаков и символов»: это и дураку понятно, что Путин смотрит вовсе не на логотип издательства Европа, а рыцарь движется не в Европу, а скорее из нее. Стрелка же указывает направо. И президенту хорошо видно, куда она указывает.

Женщины читают внимательнее, сопереживая «красивым оборотам», таким как «суверенная демократия». И тем не менее, железным тоном говорят они сами себе, когда очарование прозрачного и живого чадаевского текста отступает на второй план, демократия (суверенная в том числе) – она либо есть, либо нет. И «при Путине» ее, разумеется, нет, хотя бы потому, что знает о том, что это такое, лишь один Чадаев, да еще несколько высокопоставленных мужчин. Какая уж тут демократия.

Пишут, как водится, и те, перед кем автор этой книги «виноват уж тем, что хочется им кушать». Так, всесокрушающий аргумент от историков отечественной философии заключается в том, что «не случайно он не Чаадаев». Странная логика руководит такого рода читателями: автор – наемный летописец, производящий идеологию пустоты, а, между тем, выход к подлинной России лежит через избавление от «идеологической», «ангажированной истории» (эти понятия выступают как синонимы и определяют жанр книги). Если это всего лишь «идеология», стоит ли против нее так ополчаться?

Между тем, не только название, оформление, но и — главным образом — содержимое этого издания позволяют сформулировать несколько риторических вопросов, а также высказать ряд замечаний, возможно не совсем вписывающихся в формат рецензии:

Вопрос 1. «Книга – о …философии…»?

Г.О. Павловский начинает предисловие с определения: «Эта…книга – о государственной философии Путина», чем создает в сознании читателей пространство для ложных ожиданий. В этом определении, по-видимому, заключена логическая ошибка. Ведь Путин, слава Богу, не философ. А потому логически невозможно отразить, изложить, реконструировать его «государственную философию». Если, конечно, не употреблять слово «философия» в сугубо просторечном значении (зафиксированном в формуле: «у каждого – своя философия»).

А вот государственность, создаваемая Путиным, напротив существует, точнее, осуществляется как социально-историческое явление, которое при этом далеко от своего завершения. И, как всякое социально-историческое явление, она способна стать предметом философской рефлексии.

Однако, заявление о том, что эта книга – философское исследование российской государственности эпохи Путина, не более удачно, чем отнесение ее по ведомству «биографии мысли» или «истории идей» (см. то же предисловие). Книга далека от жанровой определенности, и в этом состоит одно из ее несомненных достоинств.

Я бы охарактеризовала этот текст как опыт критической истории настоящего, подразумевая под настоящим современную нам с вами Россию. Это, разумеется, не единственный пример, хотя, несомненно, удачный (одним из замечательных образцов этого «жанра» стал в свое время «Опыт консервативной критики» М. Ремизова). В любом случае, именно в этом формате выходят сегодня книги, которые интереснее любых «философий». Под критикой здесь стоит понимать не «критическое отношение к происходящему», но выявление в настоящем критических точек экстремума – «минимумов» и «максимумов» — где оно еще не возникло или уже не существует, где оно наощупь проигрывается или вслепую выстраивается «политическими субъектами» разного уровня.

Вот почему в теоретическом плане наибольший интерес представляют некоторые инструментальные слова (понятиями их не назовешь), которые автор употребляет «между прочим». Однако именно в них (а не в понятиях типа «суверенной демократии») зафиксировано его авторское присутствие. К ним относятся, например, слабость и уязвимость (доктрины, идеологии, проекта). Эти слова выявляют двойственность «принимаемых решений», скрытую порой как от действующих лиц, так и от тех, кто сталкивается с их результатами – «объективной», институционализированной реальностью. В них сквозит незавершенность политического настоящего, в которое – хотят они того или нет – встроены автор, читатель и «политический субъект». «Слабость на деле означает поиск» (стр. 13).

Вопрос 2 «Книга — об идеологии…»?

Ряд рецензентов уже заметили, что книга-то, похоже, совсем не об идеологии. Забавно, однако, что даже те из них, кто отягощен философским образованием, используют понятие «идеология» исключительно в его вторичном, расхожем значении. Изначально идео-логия – наука об идеях, о том, как они возникают, как удерживаются в сознании, о феномене памяти, рефлексии и т.д. И лишь политическим решением Наполеона это понятие приобрело оттенок насмешки, направленной против школы «идеологов» Дестюта де Траси. Так идео-логия становится «всего лишь» идеологией, то есть не наукой, а фальсификацией реальной природы вещей.

Чадаев не ставил целью дать идеологическое описание или политологическую оценку «путинскому режиму». Речь, скорее, шла о том, чтобы выстроить (изначально хотя бы «для себя», — как признал сам А.Ч.) некоторую логику, точнее сказать, политический логос, лежащий как внутри, так и по ту сторону озвучиваемых идей. То есть идеи, логос которых образует идео-логию, вовсе не сводятся ни к отдельным сознаниям действующих лиц актуальной политики, ни к какой-либо конкретной «идеологии», ни даже к ее отсутствию (воплощением которого является ЕР).

Попытка мыслить «идеологию» как систему неизбежно выводит к необходимости обнаружить такой порядок (логос) идей – порядок как структурный, так и исторический, временной. Складывается впечатление, что именно этот интерес и руководил автором текста, неслучайно озаглавленного «Путин. Его Идеология». Возможно, что интуитивно им предполагалось такое идео-логическое исследование актуальной политики. А если и не предполагалось, то все же удалось – именно потому, что не было задачи выдумать, изобрести, довести до совершенства «некую» вполне определенную «идеологию Путина». Кроме того, всякая живая книга хороша своим побочным результатом, своего рода бонусом, неожиданным и для того, кто пишет.

Т.о. идеология здесь – это скорее смысловая структура актуальной политической жизни, и эта структура становится более прозрачной для повседневного наблюдателя, нежели для действующего политика. Собственно, автор и занимает позицию такого наблюдателя, а потому поводом для письма становятся президентские обращения, а не закрытая информация из кулуаров власти. Невольно думаешь: структуры выходят на улицу. Это наш правый привет и ответ левацкой Европе 68-го (одним из лозунгов, которой был: «Структуры не выходят на улицу»).

И кстати, об улице и «идеологиях», которыми она чревата: «…вся наша политсистема живет даже не «сегодня», а «вчера». И не надо думать, что ситуацию исправит идущее сейчас омоложение системы. Кто-то, а «молодежь», которая обычно не производит своих образцов, а потребляет чужие, живет гораздо более «вчера», нежели кто бы то ни было. Что мы, собственно, и видим на политической «улице»» (стр. 102). С этой «непопулярной» идеей нельзя не согласиться.

Вопрос 3. «Книга о Путине»?

Разумеется, нет. Этот факт приятно удивляет с первых страниц и не вызывает сомнения даже тогда, когда автор выдвигает задачу реконструкции ценностей и логики действующих субъектов на основе реализуемых решений. Можно не сомневаться: здесь господствует здоровый антисубъективизм, а о Путине как идеологизирующем субъекте вы из этой книги ничего не почерпнете. Лейтмотив «одиночества власти» — особенно в главах, посвященных Беслану и ОП – выводит на поверхность довольно неожиданных «субъектов», с которыми сталкивается «власть». Их сила в их принципиальной анонимности и сущностной контингентности, отличающих постсовременную политическую реальность. Помимо «терроризма, несводимого к террористам», такими анонимными силами становятся катастрофы — крушения самолетов или подводных лодок. Они лишают дара речи, а значит, и власти; они правят сами. Нашему обыденному сознанию, прочно привязанному к субъективистской логике, к этому привыкнуть весьма не просто.

Да и в целом, нельзя не заметить, что власть автор мыслит с учетом новейших – антисубъективистских — философских и социально-политических концепций. И это проявляется не только в неявной отсылке к М. Фуко, на что обратил внимание Г.О. Павловский, сблизив идеи Чадаева с фукианской концепцией «биовласти» (что, конечно, является сомнительным комплиментом, к счастью, не соответствующим реальности). Это также «привет горячий» работам Бурдье, Элиаса, Баумана, и многим другим, о ком можно лишь догадываться.

И последнее. Очевидно, что позиция самого А. Чадаева, также как и его книга «Путин. Его идеология», отличаются определенной уязвимостью. Но если для автора эта уязвимость полезна и почетна, то для тех, кто не привык ее ценить, она становится лишним поводом для впадения в догматический сон. Мне представляется, что обороты «бремя власти», «бремя нормы», «бремя свободы», «одиночество власти» или «царская мера президентской ответственности» будут неизбежно провоцировать истерику или сарказм, пока не возникнет новый политический словарь — альтернатива исторически развитой и господствующей в России политической метафизике «народности». В этом смысле Чадаев нередко говорит со своими многочисленными оппонентами на разных языках, и происходит это не по его вине. Социология «элиты» — «правящего слоя», восходящего к дворянскому и рыцарскому этосу — еще пол века назад обосновала в общем-то, очевидные истины: свобода — не роскошь, но добровольное самопринуждение, а власть сопряжена с практикой добровольной нормативности и самоограничения (тот же Н. Элиас). Это в самом деле – бремя, и великое лукавство т.н. «народа», а точнее, вербализующих его «волю» угодников – в том, что они этого бремени недополучили.Будем надеяться, что к этому «исправлению имен» направляет нас знаменосец с обложки, однако борьба за правильные политические смыслы не будет простой.